Достопримечательности Москвы > Художник Геннадий Добров
Художник Геннадий Добров

Предисловие

Нас глубоко поразило всё: сам облик мастера, его живописные полотна,
богатейшая графика, и состоявшийся там же, в студии, разговор с Геннадием Добровым.
Мы отчётливо осознавали, что встретились не просто с интересным человеком,
но с каким-то громадным явлением.
Это ощущение потрясённости мы постарались передать в двадцатиминутном
сюжете «Притча о десяти праведниках», прошедшем по телеканалу
«Добрый вечер, Москва!» 9 августа 1990 года.
Он брал вещи, которых другие даже боялись касаться, вещи, которые
не только находились вне сферы искусства, но противолежали искусству;
он брал страшное, увечное, почти безобразное; — и делал это бесстрашно,
как хирург бесстрашно входит в палату с тяжелоранеными.
Своим материалом он избрал человеческое страдание: судьбы инвалидов войны,
жертв геноцида, нищету, обездоленность, безумие.
Он заглядывал в глаза немых, юродивых, безымянных, потерявших всё,
даже прошлое, в глаза стариков и детей, изувеченных войнами, — и видел
в них величие и красоту, истинный масштаб человека, его суть,
открывающуюся именно в громадности страдания.
И что поразительно: в этом, действительно, страшном материале,
к которому обращается художник, нет ничего отвратительного, отталкивающего,
оскорбляющего чувства, — напротив, в работах Доброва человек — может быть
в наибольшей степени — человек.
Пользуясь терминологией Томаса Манна, этот талант — поистине просветлённый:
какой высокий дух осеняет портреты его героев, забытых нами, часто
исторгнутых из общества, живущих как бы на другой, теневой стороне
Большой Жизни.
За всем этим стоит глубочайшая вера в неуничтожимое светлое,
божественное начало в человеке; и сквозь искажённые страданием лица
проступают – лики...
Мастер печален, но мир вокруг него, сам воздух кажутся омытыми светом —
силой своей любви, бесконечным состраданием он переплавил самое горькое
горе в чистое золото искусства.

Детство

Послевоенная Сибирь...
Многолюдный шумный «Казачий» базар на окраине Омска. Нищие.
Покалеченные войной недавние солдаты. Гармонь, смех...
Дорога на кладбище, проходящая рядом. Духовой оркестр, траур, слёзы...
Пыль и босоногая детвора...
Наконец-то, после 7 лет разлуки с отцом-фронтовиком и скитаний матери
с сынишкой по Дальнему Востоку, семья опять воссоединилась.
Родители-художники работают в художественном фонде, Геннадий учится в школе,
заботится о младших сёстрах, ходит за водой на водокачку, стоит в длинных
очередях за керосином и хлебом, бегает рыбачить с товарищем на Омку и Иртыш...
И рисует, рисует с натуры каждый день.
Мирная жизнь постепенно налаживается.
Но будущий художник уже знает, что счастливы не все.
Недалеко от дома находятся две психиатрические больницы...
Всю жизнь он помнил красный кирпичный 4-х этажный дом на соседней
улице «1-ая линия», душераздирающие женские крики и рыдания,
доносящиеся оттуда по вечерам, и появлявшиеся за решётками окон
нелепые страдальческие фигуры наголо остриженных женщин в нижних сорочках.
По дороге за водой он их видел каждый день, проходя мимо босиком с вёдрами и
коромыслом.
Их образы врезались в память и таинственно и мучительно преследовали
душу впечатлительного мальчика.
Знал он и то, что до войны в этой психбольнице лежала его мать...
По семейным обстоятельствам отцу не удалось осуществить свою заветную
мечту – учиться в Академии Художеств в Ленинграде, хотя он и был
рекомендован туда после отличного окончания Омского художественного
училища им. Врубеля (это же училище окончила и мать).
Но свои высокие творческие принципы и трудолюбие он с детства прививал сыну.
С карандашом Гена не расставался уже с раннего детства, даже спал
с карандашом под подушкой.
Возвращаясь поздно вечером с работы, отец будил сына и просил показать
домашнее задание – один рисунок с натуры, один рисунок по памяти и
одну акварель.
«Пожалей сына, он ещё маленький», — заступалась полусонная мать...

Художник о себе

Я ничего не помню, сохранилась только пожелтевшая фотография, где
я на руках у матери, крошка в пелёнках.
Но отец говорил, что уже тогда я любил «рисовать» в журналах «Творчество» и
«Искусство», которые он выписывал ещё до войны в 1938-1939 гг.
Простым карандашом кругами я водил по страницам журналов, много-много
неправильных кругов.
Эти мои первые художества отец хранил до конца жизни, как и мои первые рисунки.
И то, что родители хранили мои первые рисунки (хотя и война была, и переезды),
говорит о том, что они предчувствовали во мне художника.
А в журналах тогда печатали проекты Дворца Советов с огромной фигурой Ленина и
множеством лампочек для ночного освещения.
А поверх этих проектов я оставлял размашистые круги и линии.
И если смотреть теперь на это из глубины лет, то получается символично —
я зачёркиваю официальное искусство и рисую своё.
В общем-то так оно и вышло.
Когда я сам стал рисовать — мне все говорили, что я иду «против течения».
Я и сам это остро чувствовал.
У меня даже есть рисунок «Против течения»: идёт толпа, народ, а я — наперекор...

Московская средняя художественная школа (1951-1956 гг.)

В 3-й класс МСХШ им. Сурикова тринадцатилетний Геннадий был принят сразу.
Преподаватели очень сомневались, что автором пришедших по почте из Омска
прекрасных рисунков и акварелей был скромный провинциальный мальчик.
Но сомнения развеялись, как только увидели его за работой с карандашом и красками.
И все последующие годы учёбы (1951-1956) его рисунки, как лучшие,
вывешивались в методическом кабинете, показывались многочисленным
делегациям и затем забирались в фонды.
В доме хранится небольшой дорожный будильник, присланный в дар юному
художнику из Италии владельцем фирмы Оливетти, восхищённым его рисунками.
В те же годы по ТВ был показан репортаж «В гостях у Корнея Чуковского»,
где Геннадий рисует портрет с натуры известного детского писателя.
Геннадий очень скучал по раздольям Сибири, по родному Омску.
Среди 12-летних подростков, с которыми он жил в интернате, был
Володя Кутновский, очень одарённый юноша из Новосибирска.
Они подружились.
Володя нежно заботился о друге, укрывал в холодные ночи своим одеялом,
купил однажды ему галоши...
Их дружба длилась недолго.
В 5-й класс после каникул из Новосибирска в Москву Володя не вернулся,
и Геннадий следующим летом поехал разыскивать его.
Володя находился в новосибирской психлечебнице.
Оказалось, что его образ мыслей, взгляды на жизнь, суждения резко
расходились с семейными традициями, и близкие решили, что он болен...
Геннадий был потрясён.
Каждое лето потом на каникулах он снова и снова навещал друга в психбольнице
в далёком Новосибирске, пока родственники не перевели Володю в загородный
интернат, упросив врачей не говорить никому, что несчастный юноша находится у них...

Художественный институт им. В.И. Сурикова (1956-1962 гг.)

Неприятности начались на 2-м курсе живописного факультета.
Студенты писали обнажённую модель.
Требовалось добиться объёмности, пластичности, правильных пропорций.
Но Геннадию трудно было писать отстранённый неживой портрет.
Он уже привык создавать образы, характеры, типы, психологию.
На его холсте натурщица оказалась с выразительным лицом и красными губами.
Преподаватель выразил неудовольствие.
Но студент не мог изменить себе, не мог приспособиться к требованиям
институтской программы.
Над ним «начали сгущаться тучи».
И он принял предложение перейти на факультет графики.
Этому переходу способствовало также посещение им офортного кружка,
руководимого Матвеем Алексеевичем Добровым, стажировавшимся ещё
в начале века в Париже.
Тёплое отношение 80-летнего профессора к талантливому юноше быстро
переросло в дружбу.
Профессора радовали тончайшие офорты ученика.
Матвей Алексеевич часто приглашал Геннадия к себе домой на Большую Якиманку
смотреть репродукции старых мастеров, слушать классическую музыку,
беседовать об искусстве, художниках, жизни.
Иногда хозяин отлучался в соседнюю комнату с высокими стеллажами и там,
стоя на коленях, молился.
Геннадий впервые на своём пути повстречал религиозного человека,
впервые услышал о Новом Завете.
Разговоры с Матвеем Алексеевичем возбуждали глубокий интерес к религиозным
и нравственным вопросам.
Ответы на эти вопросы он потом искал у Толстого, Достоевского, Будды,
Конфуция и других мудрецов, постоянно пополняя свою домашнюю библиотеку
интересными книгами.
В апреле 1958 года Матвей Алексеевич, простудившись, внезапно умер.
Геннадий тяжело переживал расставание.
Он принимал участие в похоронах и офортным способом вытравил табличку
с датами жизни и смерти, установленную потом на могиле Матвея Алексеевича.
Могилу любимого учителя на Ваганьковском кладбище он навещал до конца жизни.
Софья Матвеевна, дочь М.А. Доброва, зная привязанность отца к Геннадию,
подарила ему на память старинное семейное Евангелие, рабочие инструменты,
книги и французский офортный станок.
Несколько лет спустя, в 1971 году, она же дала согласие Геннадию на
перемену его фамилии Гладунов на Добров.
Главной причиной этому стала путаница фамилии Гладунов с Глазуновым.
По восточной традиции ученики иногда брали фамилии учителей, не оставивших
мужского потомства.
Подготовке диплома в институте отводится целый год.
За полгода до защиты Геннадий показал своему руководителю Е.А. Кибрику,
3 графических листа.
Первый же лист «Юный художник» удивил маститого педагога.
К композиции 1-го плана и исполнению вопросов не было: на крыше сарая
перед раскрытым этюдником сидит (в полупрофиль) босоногий курносый парнишка.
Он заворожено смотрит вдаль на закат солнца, забыв и об этюде,
и о кисточке в руке.
Вокруг провинциальных домиков тянутся покосившиеся заборчики, соседка
возится на огородной грядке...
«А где же тут советская действительность? — внезапно ошарашил вопросом
Е.А. Кибрик. — Нет, так не годится. Сходите, Гена, в порт.
Посмотрите, какие там стоят краны, какие баржи проплывают мимо
с плакатами «Первый хлеб государству!».
Это должно стать вторым планом рисунка, а не какое-то захолустье».
Второй рисунок изображал бабушку на почте, посылающую посылку любимому
внуку в армию.
В открытом ящичке видны были тёплые вязаные носочки, варежки, конфеты.
Заурядная, много раз виденная на почте, сценка.
«А скажите, Гена, зачем она всё это посылает?
Разве нашим солдатам в армии не выдают одежду?
Или их плохо там кормят?
Нет, я никак не могу одобрить такое содержание...»
Следуя советам авторитетного наставника, Геннадий изменил все 3 рисунка.
Когда он снова их принёс — Евгений Адольфович похвалил:
«Теперь я вполне спокоен за ваш диплом».
Но не мог успокоиться сам Гена.
«Так где же та правда жизни, к которой призывает педагог на занятиях?
Разве я не имею права изобразить свой родной дом, любимые дворики в Омске.
Причём здесь порт и баржи, которых и не видно с нашей крыши?» — мучительно
думал он.
Несколько дней студент ходил, как в воду опущенный.
«Значит так и суждено будет мне всю жизнь следовать советам авторитетов?
А где же самостоятельность?»
Геннадий вернулся к первоначальным эскизам.
Кибрик их посмотрел, но уже ничего не сказал.
Но оказалось, что на ближайшем педсовете было принято решение —
не допускать строптивого студента до защиты диплома.
Ему об этом не сообщили, побоялись нервного срыва.
Это был первый «бунт» будущего художника.

Познание жизни (1962-1973 гг.)

Со справкой вместо диплома – началась тяжёлая полоса в жизни Геннадия.
Возвращаться обратно в Омск не было смысла: мать с отцом уже развелись и
разъехались по разным городам.
Для трудоустройства в Москве требовалась прописка.
По совету случайных людей он устроился работать в милицию.
Ему доверили должность постового на Белорусской площади.
Каждый день он погружался в атмосферу человеческих драм, трагедий,
криминала, подлости, мести.
Это была «изнанка» жизни, прямо противоположная той, которую учили
изображать в школе и в институте.
Здесь боролись за жизнь, страдали, жертвовали.
За смену память «переполнялась» яркими лицами, необычными сценами,
удивительными судьбами.
Художник старался всё запомнить и нарисовать дома.
Удалось, наконец, и получить диплом Суриковского института — через 2 года
после его окончания, представив (среди прочих) и работы, отвергнутые
ранее Е.А. Кибриком.
Отработав 3,5 года, получив прописку и жилплощадь, Геннадий в 1967 году
увольняется из милиции.
Он устраивается санитаром в институт Склифосовского, надеясь, что режим
(сутки на работе, трое — дома) позволит ему уделять больше времени искусству.
Ему нравилось работать санитаром.
Он глубоко сочувствовал попавшим в беду людям, помогал, чем мог беспомощным.
Другие санитары подсмеивались над его сердобольностью, когда он угощал
больных конфетами, яблоками.
В том же году Геннадий переходит на работу санитаром-эвакуатором в
городскую психбольницу №7.
Его обязанностью было развозить по местам постоянного проживания
измученных неуравновешенных людей, приезжавших «за правдой» в Москву.
За 2,5 года он исколесил полстраны, сопровождая несчастных.
Он задумывался над их болезнями, судьбами, причинами срывов.
Некоторые душевнобольные казались ему наивными детьми, не способными
принять коварные «правила» привычной всем жизни.
Они «бунтовали» своим тихим одиноким протестом.
Других преследовали навязчивые бредовые мысли, часто связанные с космосом,
с атомным взрывом и облучением.
Их угнетал постоянный страх, и они слышали «внутренние голоса».
Но встречались больные, обладавшие причудливой фантазией, имеющей явно
творческое происхождение.
Геннадий стал интересоваться психиатрией, покупал учебники, сборники статей,
прочёл интереснейшую книгу Чезаре Ламброзо «Гениальность и безумие».
Все эти годы художник продолжает делать рисунки по памяти, создаёт
графические и живописные портреты знакомых, посещает литографскую
мастерскую на Масловке.

Жена о художнике

С первого знакомства (1973 г.) я ощутила в нём глубокую человеческую
выстраданность.
Его глаза всегда тянулись к несчастным, униженным и оскорблённым.
Для него понятия добра и зла никогда не были отвлечёнными.
Посетив впервые Афганистан, увидев его беды, он навсегда полюбил
афганцев за их чистоту души, доверчивость и глубокую религиозность.
Потом через несколько лет побывал на Западе, увидел остатки концлагерей и
содрогнулся от ужаса, поняв, через что прошла «благополучная Европа».
Он испытывал сочувствие ко всему страдающему миру.

«Автографы войны» (1974-1980 гг.)

Несмотря на давний конфликт в институте, Гена все эти тяжкие годы
продолжал время от времени звонить и встречаться с Е.А. Кибриком.
Его всегда по-человечески тянуло к этому незаурядному художнику.
Академик Кибрик отвечал взаимностью: всегда радушно принимал,
интересовался материальной стороной жизни Геннадия, иногда по-отечески
совал в руку пятёрку, или пачку масла.
И с большим интересом всегда разглядывал его новые рисунки.
А однажды, вдруг сказал: «Эх, Гена, не пропустит всё это Академия.
Но вот если бы вам удалось проникнуть на остров Валаам, да нарисовать
там инвалидов войны – вот это был бы шум и гром в общественном мнении.
Эти бы рисунки прошли везде.
Я там был, всё видел, но рисовать не мог, не моя это тема, я оптимист.
А вам желаю успеха. Вперёд!»
Так по совету бывшего педагога летом 1974 года художник Геннадий Добров
оказался на острове Валаам.
Началась первая серьёзная самостоятельная работа.
Как художник, он был счастлив.
Он чувствовал свою особенную миссию, рисуя полузабытых героев, подвиг
которых продолжался в необходимости каждый день жить без руки,
без ноги, передвигаясь на костылях, на колясках, или вообще смириться
с неподвижностью.
Природа острова своим великолепием и гармонией подчёркивала дикий
контраст с изломанными войной судьбами.

Из писем художника Геннадия Доброва своей жене Людмиле с острова
Валаам (июнь-июль 1974 г.)

                              22 июня 1974 г.
Сейчас рисую второй портрет инвалида войны.
Хожу в библиотеку, ищу в книгах ордена и медали, потому что свои он –
этот типичный русский Иван — растерял, да роздал детям на игрушки.
Вот где Русь несчастная!
В чистом виде.
Ангелы, а не люди, ни в ком, ни капли лжи, души нараспашку.
Я уже двери закрываю на ключ в своей комнате изнутри.
Приходят, рассказывают о себе.
И наплачешься, и насмеёшься с ними.
А песни какие поют!
Я таких и не слыхал никогда, самые окопные какие-то, и откуда они их берут?
Меня тут балуют: возили на моторной лодке на дальний остров,
осматривал там развалившуюся деревянную церковь, колодец, монашеский дом.
У тебя есть книга про Валаам.
Найди там остров святого Иоанна Предтечи.
Предтеченский остров.
Вот я там был.
Необыкновенная красота.
Русь, Генри, Русь тут, русская земля. И это тут здорово ощущается...

                              23 июня 1974 г.
Сейчас я рисую инвалида двух войн — финской и отечественной.
Воевал в Карелии с финнами, был ранен, обморозил обе ноги, потом с немцами,
всё время на передовой, в окопах.
Без глаза, пуля прошла через оба глаза, весь изрешечен пулями и осколками.
А жена его в это время, как он погибал на «Невской Дубровке», жила
с финским офицером всю войну, а сейчас опять с этим инвалидом живёт.
А он тут напился и говорит: «Ты бы простил?»...

                              29 июня 1974 г.
Генри! Странные вещи со мной происходят на Валааме.
Я возвращаюсь к тем же темам, которые волновали меня в Москве.
Больше того, я не могу ничего другого здесь рисовать.
Таким образом, Валаам для меня уже не представляет никакого интереса
сам по себе, и мне всё равно, где я — на Валааме, или ещё где, раз я
не могу уйти от самого себя.
Я сам очертил себя кругом, за который мне уже нет выхода.
Жизнь простирается во все стороны, и тем для рисования масса, а я верчусь
в своём кругу, и не могу из него выбраться.
Калеки, сумасшедшие, пьяницы, да изредка картины природы — вот мои
«белые ночи», — вот то немногое, что я тут рисую.
И ничего другого рисовать не могу.
Таким образом, акварель уже не нужна.
Здесь сейчас много художников и художниц, целая практика какого-то
института, на всех углах рисуют, пишут.
А я хожу со своими психохрониками в голове и вижу в природе одних
несчастных калек да пьяниц...

                              1 июля 1974 г.
Сегодня дома не ночевал, ездили с инвалидом на лодке, на вёслах
на «святой» остров, там были всю ночь, осмотрели церковь, пещеру
Александра Свирского и его могилу, в которой он спал каждую ночь.
В его пещере я долго сидел и думал о нём.
Он прожил на острове один 33 года, дав обет молчания за свой грех...

                              2 июля 1974 г.
Но нужна твоя помощь.
Здесь русские Иваны да Марьи воевали-воевали, награды себе завоевали,
а сохранить, как и следовало ожидать... не смогли.
Кто пропил, кто на блёсны переделал свои ордена, у кого украли.
Словом, ни у кого ничего нет.
Пойди, мой друг, в военный книжный магазин и спроси, нет ли у них
пособий «Награды Родины», «Ордена, медали и значки СССР периода
Отечественной войны».
Если есть, то купи и мне вышли.
Может быть в виде плакатов у них есть, или отдельных брошюрок, книжечек.
Здесь есть воинская часть, но у них ничего нет, я уже спрашивал...
Очень красивый крест висит у меня над столом с древними буквами.
А над кроватью висит в самодельной рамке (инвалид, который умер, сам
делал их) Мадонна с младенцем (фото).
На полочке — ландыши, камни, мох, кора деревьев.
На столе — финское евангелие маленькое.
В общем — келья.
И даже потолки со сводами.
Так я живу...

                              4 июля 1974 г.
Я рисую третий портрет, но неожиданно выключили свет, и теперь
работа на несколько часов сорвалась.
Здесь прошлый год с 12 до 17 ч. отключали свет ежедневно.
А в этом году только второй раз.
При дневном свете темно рисовать — на улице дождь, туман.
Ходят тут все в резиновых сапогах, свитерах и штормовках.
Никто тут не купается и не загорает.
Редко-редко день выдастся хороший, а то всё дожди и туманы.
Туманы тут такие, что за 3 метра ничего не видно.
Собор наш не видно даже во дворе.
Меня пугает, что ты так боишься всяких страданий, и так старательно
от них отгораживаешься.
Я тут вожу на коляске больных в баню, мою им руки и спину, таскаю их,
перетаскиваю, вожу на коляске, помогаю, чем могу, и ничем не брезгую.
И кушаю с ними вместе.
А тебя всё это пугает...
Циничная компания тебе по душе, с кокетками на работе ты находишь
общий язык, а с русскими людьми, со страдальцами, которые воевали
из-за нас с тобой и которых война изуродовала — с ними ты брезгуешь
встретиться, боишься свою нервную систему потревожить...

                              5 июля 1974 г.
Идут проливные дожди, свет выключили на 5 дней.
Сижу в темноте.
Работа срывается...
Сегодня хоронили инвалида, он умер в уборной.
Я был на кладбище, в дождь и грязь уложили.
Вот конец наш...

                              8 июля 1974 г.
Завтра, если не будет дождя, повезу на кладбище в Сортавала свою натурщицу.
Еду на её деньги, т.к. своих нет.
Но она так хочет.
Я почти закончил её портрет.
Это будет третий.
Три портрета сделал за месяц и 30 рисунков тушью, по рисунку в день делаю.
Совсем ничего не читаю и не гуляю.
Тут холодно.
Идут дожди, сыро.
Небо всё в тучах...

                              17 июля 1974 г.
Сегодня начал рисовать инвалида психохроника на Никольском острове.
Рисую прямо в палате, где ещё 5 психохроников смотрят со своих кроватей
на мою работу, только они не могут встать и даже что-либо сказать мне —
так они слабы и больны.
После работы ездил на велосипеде в лесничество.
Я не думал, что так плохо катаюсь, несколько раз падал с велосипеда,
правда и дорога была сырая, и всё горы, да ямы, да лужи...
Время летит в июле стрелой, только дни мелькают.
Кормят плохо.
Мясо тухлое (суп я не ем).
А на второе — каша, на завтрак и ужин — каша.
Всё опротивело.
Но работается тут удивительно легко и хорошо.
Это — мой остров...

                              20 июля 1974 г.
Не знаю, молилась ты за меня или нет.
Только я в течение 2-х с половиной дней начал и закончил рисунок
инвалида на Никольском острове.
Я считаю это большим успехом, как по времени, так и по тому,
что я нарисовал.
Сегодня же я целый день зеваю и сплю.
Видно это разрядка после напряжения в работе на этом острове, где так
всё необычно — и грустно, и смешно, и страшно...
Сейчас буду работать снова над своим «баламутом», как я его прозвал
за непоседливый и взбалмошный характер.
Но теперь я спокойнее, потому что один рисунок сделал, а этот баламут
будет второй, а впереди ещё 20 дней.
Два-то рисунка вполне успею сделать.
Отец мне тоже прислал письмо — работает над Ленинской темой и очень
этим доволен.
Нашёл себя.
В конце концов это главное для каждого художника — найти себя, свою тему,
над которой можно спокойно и долго и с удовольствием работать...

                              22 июля 1974 г.
Я возил свою натурщицу Симу Комиссарову 8 июля на кладбище в Сортавала,
8 км вёз её коляску по грунтовой дороге до кладбища, да 8 км обратно.
А теперь Юра Писарев (с Никольского) просит, чтобы я его свёз в Кемери
(16 км от Сартавала) к больной сестре в психбольницу на 2 дня.
И я не могу отказать, хотя может дирекция ещё не разрешит.
Другой Юра, парализованный, просит, чтобы я его снёс в лес на муравейник
(я один раз его носил на себе, ещё хочет).
Я вожу больных в баню и из бани, вообще, всем слуга.
Все удивляются, что за человек, первый раз, говорят, такого видим.
Художник, интеллигент, а такой простой.
Один пьяный инвалид говорит мне: «Спасибо за внимание к людям».
Все предлагают мне выпить 10 раз на день, но я от всего отказываюсь...
Ведь этот остров был святой...

                              25 июля 1974 г.
Я закончил 5-й портрет, этого «баламута».
На последних сеансах он устраивал у меня под носом «пляску с топотом и
свистом под говор пьяных мужиков»...

                              29 июля 1974 г.
Несколько дней (вечеров) провёл на Никольском острове среди психохроников.
Возил своего друга Юру Писарева на коляске на улицу.
У него ни руки, ни ноги не двигаются.
Я привёз на Никольский остров коляску, и его перетаскивал в коляску,
а потом вёз к церкви.
Там мы сидели и смотрели, как солнце садится в тучи.
Уже в озеро солнце не садится с июня (всё время тучи).
А потом я его вёз обратно в палату.
А один раз приехал к нему на лодке, и сначала вывезли его на коляске,
потом на руках по крутому скалистому берегу спускали его в лодку.
И так же обратно...
Катал его по озеру, и мы беседовали...
Он тут самый умный...

На Валааме было сделано 4 портрета.
Один из них, самый потрясающий, — «Неизвестный солдат»: скуластое
мужское лицо и аккуратный конвертик из одеяла, прикрывающий то, что
должно быть телом.
В глубоких тёмных глазах спрятана тайна его жизни.
Он контужен и не может говорить.
Он не может ничего.
Только смотреть.
Никто не знает ни его имени, ни фамилии...

Впечатления от Валаама были столь сильными и яркими, что много лет
спустя Геннадий описал их в очерке в газете «Московский художник»
(от 8 мая 1989 г.)
7 лет создавал художник серию «Автографы войны».
Он посетил около 20 домов-интернатов в разных регионах Советского Союза –
от Крыма и Армении до Карелии и Сахалина.
36 больших листов составили остро психологическую галерею современников,
героев и жертв военного лихолетья.
«Геннадий Добров. Художник, который отважился на горестный труд –
тревожить человеческую память о безмерном злодеянии войны,
отважился пропустить через свою душу все страдания, выпавшие на долю
инвалидов войны.
Первый графический лист-портрет будущей серии «Автографы войны» был
создан в 1974 году.
Добров торопился — третье и четвёртое десятилетие после войны для
многих и многих её инвалидов становились предельным рубежом, который
израненный организм уже не в силах был преодолеть.
Крайняя степень обнажённости листов Доброва поначалу обескураживает.
Натурализм? Нет. В каждом листе есть лейтмотив, обобщающий натурное
впечатление.
Портреты-документальные зарисовки становятся портретами-символами.
Гневный протест художника против войн — прошедших, настоящих и будущих —
может быть справедливо поставлен в один ряд с «Капричос» Франсиско Гойи,
«Герникой» Пабло Пикассо,
«Слепыми» Питера Брейгеля,
«Апофеозом войны» Василия Верещагина».
(Предисловие к альбому «Автографы войны» на 3-х языках, изданному
АПН в 1988 г.)
При приёме в Союз Художников его работы получили высокую оценку профессионалов.
Дмитрий Жилинский отметил небывалую силу воздействия портретов на зрителя.
В 1974 году художник стал членом графической секции МОСХа.

Но потом началось необъяснимое.
Как правило, работы принимались на выставки, печатались в списке каталога,
но... не вывешивались.
Отстаивать свою правоту на больших общих выставках художник не умел.
Но когда он попытался сделать свою персональную выставку, то получил
категорический отказ и жёсткие обвинения в... наслаждении уродствами,
в... извращённом сознании и в... бездушии.

Это надо было пережить.
На дворе стоял 1979 год.

Позиция автора

После многолетних отказов в экспонировании на выставках серии
«Автографы войны», а потом (с началом перестройки) многочисленных
экспозициях и публикациях этой серии, я убедился, что существует
два взгляда на мои портреты инвалидов войны: патриотический и
антивоенно-гуманистический.
Этим и объясняется такая сложная судьба моей серии.
Теперь она давно уже приобретена Музеем на Поклонной горе,
что, пожалуй, и говорит о перевесе второго взгляда.

Рассуждения жены

Его задачей было – вернуть обществу из забвения целый социальный пласт.
Государство не забыло инвалидов войны, они были накормлены, обуты и одеты.
Но их забыло общество, общественность, писатели, художники.
А общество нуждалось в них даже больше, чем они в обществе.
Подтверждением тому явился мощный поток публикаций об этой серии
с началом перестройки, большое количество радио и телепередач,
создание документальных фильмов.
В 1995 году в ЦДХ на большой юбилейной выставке «Защитникам Отечества
посвящается» мы увидели даже плакат-плагиат с портретом «Старого воина»
(просящего подаяния).
В «Неизвестном солдате» постаревшие уже сироты, дети без вести пропавших
на войне, часто «узнавали» своего отца.
Николай Григорьевич Волошин из Бишкека на протяжении многих лет ездил
в Москву и на остров Валаам, рассказывая всем о судьбе своего
не вернувшегося с фронта отца, которого он, якобы, узнал на портрете.
Подобные случаи появлялись почти после каждой ТВ-передачи.
Опубликовав в мае уже 2001 года рисунок «Неизвестный солдат»,
редакция газеты «Жизнь» получила трогательное письмо из Подмосковья:
«...Вы мне растревожили душу этим рисунком.
Мой брат был участником боёв за Сталинград, и отправлен в госпиталь.
Далее все нити оборвались.
Мои родители, а позже я, писали во все возможные инстанции, архивы,
Министерство обороны, но он до сих пор значится пропавшим без вести.
Моя мама всю жизнь утверждала, что её сердце подсказывает ей, что
Борис жив, так с этим убеждением она и умерла.
Я отправляю вам фотографию моего брата, согласитесь, что есть сходство...
Умоляю вас, не оставьте без внимания моё письмо...»

Мнения

Востоков Е. И., генерал, искусствовед, заслуженный деятель искусств РСФСР:
«...Художник Добров специально нагнетает страсти.
Вызвать слёзы у зрителя очень легко.
В его работах всё правильно, реалистично.
Но там нет высокого искусства...»

Герасимов Г.И., политический обозреватель:
«На картинах Доброва изображено лицо Бога войны Марса.
Художник будит нашу совесть, и правильно делает».

          Цитаты из фильма «Художник Геннадий Добров», (ЦСДФ, 1989 г.)

Чингиз Айтматов, писатель.
«Мне принесли репродукции работ Геннадия Доброва...
Я буквально заболел, я всю ночь не спал.
Я бы разослал эти репродукции по свету...»

                 «Известия», 19 июня 1987 г.

Дмитрий Лихачёв, академик.
«Ищут нетронутые уголки Земли жалостливые живописцы...
Не ведая сострадания, оберегая собственные чувства, они обходят
стороной трагедии и страдания людей.
Исключений немного, скажем, творческий подвиг художника Геннадия Доброва...»

                «Советская культура», 4 февраля 1989 г.

Живопись (1980-е годы)

Полученный от коллег удар был столь сильный, что Геннадий вынужден
был перейти в секцию живописи.
Но писать портреты инвалидов маслом было трудно технически – не всякий
мог переносить запах краски, значительно увеличивалось время работы,
что затрудняло поиск натурщика.
Написал несколько портретов родных и знакомых.
В 1982 году появилась остросюжетная психологическая картина
«Прощальный взгляд» на тему пьянства.
Шумный успех она приобрела уже в «перестройку».
Вторая картина «Бред преследования» писалась с перерывами 5 лет.
В основе её – трагедия человека с нечистой совестью.
Она тоже выставлялась в Манеже и собирала толпы людей.
За Геннадием Добровым окончательно закрепилась репутация «художника
морали и совести».
Грандиозный пожар, случившийся в мастерской на Столешниковом переулке
в морозном январе 1985 года погубил много живописных полотен.
Почти 2 года ушло на восстановление помещения.
К счастью, графика и часть масляных работ хранились дома.

«Прощальный взгляд» (1981-1982 гг.)

                               «Я всегда считал, что картина –
                               это вершина искусства»
                                               Геннадий Добров

«...Картина, выстраданная за многие годы, выплеснулась, как долг,
как необходимость.
В 1982 году Добров приносит её на выставком в МОСХ.
Бомба, если бы разорвалась в зале на Беговой, произвела бы меньше шума,
чем «полотно «Прощальный взгляд»...
«До чего докатились! Разве это искусство — мерзость!»
Другие коллеги дружески поясняли: «Гена, ну где у тебя положительный герой?
Это же сплошной мрак, безысходность».
«Да отвлекись ты от мерзкой темы», — советовали доброжелатели.
...В декабре 1985 года картина Доброва появляется на выставке «Советская
Россия» в Манеже.
«Прощальный взгляд» оказался гвоздём выставки.
Люди притаскивали стулья со всех концов Манежа, усаживались,
восторгались, ругались, устраивали импровизированные дискуссии.
Ещё с порога спрашивали: «А где Добров?», «Где «Прощальный взгляд»?
Опять книга отзывов переполнена записями в адрес Доброва...
Резонанс от появления на выставке этой картины разошёлся не только
по всей Москве — на неё приезжают смотреть из Риги, Калинина, Краснодара.
Специально...»

                                     Светлана Гладыш
                                     Журнал «Трезвость и культура» №9 1986 г.

«Бред преследования» (1982-1986 гг.)

...Картина Геннадия Доброва «Бред преследования» тоже напоминание.
О том, как молох войны перемалывает не только кости, но и души.
Сюжет достоверен — в своё время довелось Геннадию Михайловичу поработать
и постовым милиционером, и санитаром в больнице — всякого насмотрелся.
Но не это главное, и не в этом даже дело.
Художник незаметно переносит нас в мир иных категорий: долга и сострадания,
ненависти и любви к ближнему, праведного гнева и кротости души.
Да, здесь разговор уже о ДУШЕ.
И «документальная» живопись сразу поднимается на уровень высших абстракций
Добра и Зла: Бог в душе и бог на бляхе немецкого солдатского ремня.
Пробивается вдруг и начинает звучать мотив христианского милосердия —
и мы словно узнаём евангельскую притчу о прокажённом...

                                       Виктор Антонов>
                                       Журнал «Смена» №9 1989 г.

Из письма г-же Хелен Хаккель, доктору школы искусств, Винчестер, Англия.
...Название картины много раз менялось.
Было: «Расплата», «Плата за страх», «Возмездие».
В общем, это тема «Преступления и наказания», и если бы так уже не назывался
роман Достоевского, картину можно было бы назвать этими двумя словами.
Но всё же здесь очень ярко видна тема безумия, и поэтому после
многочисленных вариантов я остановился на психиатрическом диагнозе
«бред преследования».
...Итак, это картина о больной Совести человека, совершившего в прошлом
огромные преступления, ...которые его неотвязно мучают, и о которых он
не в силах уже кому-либо рассказать, так как сошёл на этой почве с ума...
Грязная одежда с поблёскивающей на ней фашистской бляхой с надписью
«С нами Бог» и соседствующий с ней христианский крестик, соскользнувший
с груди наклонившейся старушки-нянечки, вступают между собой как бы
в молчаливый диалог.
Здесь соединились два взгляда на мир: жестокий, беспощадно-мстительный и
гуманный, скрестились, как два меча, два понятия, два отношения к жизни и к людям...
Картина экспонировалась на двух крупных художественных выставках,
получила много положительных отзывов зрителей.
Ваш английский искусствовед Брендон Тейлор посвятил ей несколько строк
в журнале «Art month» в мае 1988 г.
...Картина окончена, но необходимо сказать ещё об одном её действующем
лице, об её авторе, без живого участия чувств которого вряд ли возможно
было бы так долго, на протяжении нескольких лет, поддерживать жизнь
картины, всё время чувствовать её живой пульс.
Что такое больная Совесть?
И можно ли об этом сочинять картину, самому будучи отстранённым от её
главного действующего лица?
Нет, конечно, нет.
Больше того, я сам выискивал и находил в себе все подлости, все гадости,
всё плохое, что я когда-либо делал другим людям...
Вот поэтому, когда я искал образ бродяги, мне пришла идея сделать его
похожим на себя.
Вот почему столько муки у него в глазах.
Это картина-исповедь.
Это картина-исповедь-очищение.
Это картина исповедь-покаяние...

                                 С уважением к Вам – ваш Геннадий.
                                 Февраль 1994 г.

«Перестройка» (1986 - начало 1990-х гг.)

Для Геннадия перестройка прозвенела телефонным звонком поздней осенью 1986 года.
Было предложено выставить серию инвалидов войны на вечере в Доме художника
на Кузнецком мосту.
Зал, на одной из стен которого разместилось 22 портрета, был набит до отказа.
Горячие выступления многочисленных спонтанных ораторов накалили публику.
Книга отзывов была переполнена восторгами.
Автор впервые столкнулся со слезами благодарности...
Выставку-вечер продлили ещё на 2 дня, но поток зрителей только возрастал.
Сразу же поступило несколько предложений – показать работы в других
выставочных залах.
Начались публикации в периодических изданиях.
Через 1,5 года Агентством АПН был выпущен альбом на 3-х языках.
Советский Комитет Защиты Мира наградил художника медалью «Борцу за мир».
Делались многочисленные ТВ-репортажи.
В кинотеатрах страны прошёл фильм «Художник Геннадий Добров» (ЦСДФ, 1989 г.)
В 1993 году «Автографы войны» были приобретены Музеем на Поклонной горе.
Художник постоянно рисует бурлящую вокруг жизнь и продолжает писать
портреты и картины.
Стремясь к совершенству выразительности, он безжалостно меняет сюжеты,
переделывает композиции даже после экспонирования картин на выставках.
(По этой причине эпохальное полотно «Коммуналка», над которым он работал
почти 20 лет, так и осталось незавершённым).

1990-е годы

«Реквием»

Тему страдания людей, переживших и не переживших войну, Геннадий Добров
продолжил в большой серии рисунков «Реквием», выполненных им в 1994 г.
в Польше и Чехии.
Дотошно обследуя с карандашом в руках все уголки и закоулки бывших
фашистских концлагерей, работая в фондах музеев Освенцима, Майданека,
Штуттгофа, Гросс-Розена и Ламсдорфа в Польше, а также Терезина в Литомержицах
в Чехии, художник создал уникальную документальную коллекцию рисунков.
Здесь нет портретов, как в серии «Автографы войны», но вещи, оставшиеся
от убитых, виселицы и печи говорят сами за себя...
Это памятник страданиям людей нашего поколения.

                         (Из творческой характеристики от
                          Московского Союза художников)

Поначалу предполагалось, что пейзажи бывших концлагерей Западной Европы
станут добавлением к серии «Автографы войны».
Субсидировать поездки согласился «Инкомбанк».
В течение 1994 года Геннадий посетил концлагеря Польши и Чехии:
Штуттгоф, Освенцим, Майданек, Гросс-Розен, Ламсдорф, Терезин и Литомержицы.
В 2000-м году по приглашению музея «Карлхорст» рисовал в Германии –
в Заксенхаузене, в Равесбрюке и Бранденбурге.
Печи, газовые камеры, трубы крематориев, огромные саркофаги с костями... —
по изощрённости насилия и безумию уничтожения друг друга «просвещённая
христианская» Европа ничем не уступала «дикому» Востоку.
Серия содержит около 70 рисунков и набросков.
В 1995 году она выставлялась на персональных выставках в Госдуме РФ и
в Польском культурном центре, а в 1999 году — в Музее на Поклонной горе.
За эту серию Геннадий Добров получил звание «Заслуженный художник РФ».
В настоящее время серия «Реквием» также находится в Музее на Поклонной горе.

В 1995 году восстановленную из руин после пожара мастерскую на
Столешниковом переулке пришлось оставить — дом шёл под снос.
Художник переселяется в старинный, очень запущенный особнячок на
Товарищеском переулке в районе Таганки.
В течение нескольких лет творческая работа совмещается с активным
обустройством нового места.

Афганистан (1989-2001 гг.)

                              «Как утешить плачущего?
                              — Плакать вместе с ним...»
                                   Священник Александр Ельчанинов

Первая поездка в Афганистан состоялась в 1989 г., после вывода наших войск.
Тогда ещё Геннадий сам смутно понимал, зачем ему нужна эта чужая страна,
разбитая, разрушенная, окровавленная.
Все жалели наших солдат.
Он тоже их жалел.
Но, ведь, были ещё и афганцы.
На войне жертвы с обеих сторон.
Всё, что увидел он в Афганистане, его потрясло.
Масштабы разрушения.
Раненые старики.
Покалеченные дети.
Немыслимая бедность населения.
И взрывы, взрывы, взрывы каждый день.
Он рисовал в госпиталях, на улицах, на дорогах...
Афганский народ покорил его сердце.
Ему казалось, что это единственный народ на земле, не испорченный
цивилизацией.
Чистота отношений, глубокая религиозность, детская доверчивость — он
не переставал удивляться им.
«Возлюби ближнего» — назвал Геннадий свои очерки об Афганистане
(«Московский художник», 1990 г., 12 янв., 7-14-21 дек.)

В Афганистане художник побывал 5 раз.
Предпоследняя поездка весной 2001 года продолжалась более 3-х месяцев.
Один, без переводчиков и охраны, с невероятными приключениями пробирался
художник к ущелью Саланг, где более 10 лет назад полегли наши солдаты.
Этот горный пейзаж был последним, что уловил тогда их тускнеющий взгляд.
Но Геннадию казалось, что они по-прежнему смотрят на него глазами ржавых
БТРов и опрокинутых КАМАЗов...

Афганские путевые записки Геннадия, кратко отражающие все экзотические
моменты его опасного путешествия, могут поспорить с похождениями
«Барона Мюнхаузена».
6 раз с фонариком в руках он переходил полуразрушенный многокилометровый
туннель под перевалом Саланг.
Рисовал в ущелье Панджшер.
Сделал набросок-портрет с Ахмад Шах Масуда (незадолго до его гибели).
Завтракал с Президентом Раббани (незадолго до его отставки).
Он молился за страну, погибающую в распрях междуусобиц.

«Я часто задумывался, почему меня так тянет в Афганистан.
И понял. Он напоминает послевоенный Омск — город, где прошло моё детство.
Такая же пыль, грязь, бедность, инвалиды, сидящие на рынках.
И одновременно доверчивость, открытость людей, от которой в нашей жизни
практически ничего не осталось».

                     (Из интервью газете «Мегаполис-Экспресс №4 2002г.)

Афганское посольство в Москве готовило издание рисунков художника.
Но вмешались новые грозные события, и вчерашний день Афганистана сразу
превратился в историю.
В 2001 году в Москве состоялись 2 персональные выставки.
За серию Афганских рисунков «Молитва о мире» (около 100 работ) художнику
было присвоено звание «Заслуженный деятель искусств РФ».

«Галерея умерших мучеников» (1997 г.)

— Геннадий, когда вам впервые пришла идея изобразить бездомных людей?

— Впервые я с ними столкнулся в 1963 году, когда работал постовым
милиционером на площади у Белорусского вокзала.
А вокруг на скамейках, лавочках, а то и прямо на земле спали голодные и
оборванные бомжи, которых я должен был будить и доставлять в
10-е отделение милиции.
Тогда моя голова была забита всякими «правильными» вещами, а жалости
к людям в ней не было.
Конечно, тогда бомжи отличались от сегодняшних.
Обычно ими становились люди после тюрем и колоний.
Они возвращались в Москву к родному дому, но жёны уже жили с другими,
а родственники не принимали их обратно.
Уйти от знакомых мест, соседей, запахов дома люди уже не могли и обычно
оставались в своём подъезде, селясь под лестницей возле батареи.
Соседи приносили им еду и оставляли в мисках прямо на полу.
Выглядели они ужасно — простуженные, побитые, перевязанные тряпками
вместо бинтов...
Никогда не боролись и не сопротивлялись, находились в пограничном
состоянии между жизнью и смертью — «живые трупы».
В 1997 году я решил сделать серию бомжей маслом.
Тот, который жил бомжем и бомжем умер.
И тут ещё большая трагедия, поскольку последние минуты жизни таких
людей ужасны...

— Эти ваши картины так никто и не видел?

— В 1999 году, когда организовывалась выставка «Москва-Петербург» в ЦДХ,
я показал работы отборочной комиссии.
Сначала все члены выставкома скривились и вообще ничего не хотели брать.
Но затем одну картину повесили.
Устроители нашли спонсоров и издали роскошный каталог.
Туда вошли все представленные на выставке работы.
Не было только моей.

                              Дарья Молостнова
                              Газета «Мегаполис-Новости», №8 2003 г.

«Душевнобольные России» (2002-2004 гг.)

Министерство здравоохранения            Главному врачу Волгоградской
Российской Федерации                    психиатрической больницы
8.08.03                                 специализированного типа
                                        с интенсивным наблюдением
                                        Т.А. Кузнецовой
                                        Волгоградская область
                                        Камышинский район
                                        с. Дворянское
            Уважаемая Татьяна Алексеевна!
Отдел психоневрологической помощи убедительно просит оказать содействие
заслуженному художнику Российской Федерации Доброву Геннадию Михайловичу
в создании задуманной им графической серии рисунков под условным
названием «Российские психохроники».
Просим, при возможности, оказать содействие в размещении художника
Доброва Г.М. на территории Волгоградской ПБСТИН.
Ранее Добров Г.М. успешно проводил аналогичную работу в психиатрических
стационарах Омской, Костромской, Калининградской, Амурской, Еврейской и
Магаданской областей.
                              С уважением,
                              начальник отдела А.С. Карпов

В начале 1990-х годов над Геннадием нависла угроза выселения из мастерской
на Столешниковом переулке, в которой он работал уже 15 лет.
Несколько раз присылали грозные предупреждения — освободить мастерскую
в течение 2-х недель, отключили отопление.
Нового помещения не давали.
Как-то вечером он пожаловался на свои несчастья знакомой, врачу-психиатру.
И услышал в ответ: «Приходи ко мне в больницу завтра утром.
Отдохнёшь, полежишь у нас, попьёшь лекарства, забудешь на время свои невзгоды.
Чем можем – поможем. Пока ты будешь в больнице, они мастерскую не тронут».

«Неужели я больной, — подумал художник, — или эта «новая» жизнь меня так
изменила, что люди уже принимают меня за сумасшедшего?
А может быть, это сама Судьба подталкивает меня туда, чтобы посмотреть
и рассказать о том, что почти никто не видит.
А если и увидит, то, вряд ли, нарисует.
Ведь ни Федотов, ни Врубель не оставили нам на память лиц своих последних
друзей — сумасшедших. А жаль...»

Так в 1993 году в газете «Московский художник» (от 9 и 16 июля) появился
очерк с рисунками Геннадия Доброва «На Потешной, 3».
Видимо, существуют в человеческой душе темы и образы, которые тревожат и
мучают всю жизнь.
Часто — это образы детства, которые подсознательно влияют на наш характер,
отношение к окружающим.
Послевоенная страна, в которой начинал формироваться будущий художник,
была населена людьми, уже мало похожими на нас, современных, как мало
бывает похож сам на себя человек в детстве, в юности и в старости.
Смогли бы мы сейчас не потерять рассудок при тех лишениях, страхе,
похоронках, при тех страданиях, в которых жил наш народ долгие 5 лет?
Это их, не выдержавших натиска беды, видел в окнах Омской психбольницы
будущий художник в далёком детстве.

Он часто размышлял: «Ведь война — это всё: ссора, предательство близких,
унижение, незаслуженное оскорбление — всё, что мы, сытые и образованные,
творим друг с другом, нарушая все «заповеди», переходя все «границы».

В Костромской психбольнице художник нарисовал Тамару, которая знает
только одну позу — позу эмбриона, внутриутробную позу в чреве матери.
Уже 56 лет она находится в больнице.
Она не ранена, не контужена.
Она когда-то была весёлой деревенской хохотушкой.
Кто смог её обидеть ТАК, что она имеет лишь одно желание — спрятаться
от мира, никого не видеть и не слышать?

Над серией «Душевнобольные России» Геннадий работал с 2002 по 2004 г.
Первые рисунки были сделаны в Омске, в психбольнице на «1-ой линии»,
рядом с которой он жил с родителями после войны.
Потом рисовал в больницах в Костроме и в Калининграде, в Благовещенске и
в Биробиджане, в Магадане, в Камышине, в Казани, в Сыктывкаре...

В чём-то серия «Душевнобольные России» перекликается с «Автографами войны».
Но если в той, первой серии художника, были не только жертвы войны, но и
её раненые герои, то здесь — жертвы все.

«...В комнату вошёл седобородый человек, смиренным обликом больше
напоминающий странника, нежели мэтра, чьи работы приобрели широкую
известность.
Развернул внушительного формата папку и один за другим стал
демонстрировать свои рисунки.
Выполненные в карандаше, они обладали такой магией, что сжалось сердце —
люди, обиженные Богом, глядели с листов, взывая к милости.
Такое же потрясение я испытала в юности, когда впервые увидела «Капричос»
бессмертного Гойи.
Но Гойя рисовал инфернальный мир, а Добров с натуры рисует реальную жизнь,
возводя её до высоты библейской притчи.
Она протекает сегодня рядом, но мы трусливо делаем вид, что не подозреваем
о её существовании...
Почему талантливый и высокообразованный, он избрал столь надрывающую душу
тему, я спрашивать не стала.
Подумалось только, что, видимо, такими и бывают настоящие творцы,
потрясающие основы и заставляющие нас иными глазами взглянуть на мир.
В своём поиске они опережают время, так что признание приходит к ним
чаще всего с опозданием.
Создавая шедевры, которые впоследствии оцениваются баснословными суммами,
часто они обречены на бедность, конечно, если бедностью считать
определённый набор материальных благ...
Востребовано ли творчество Геннадия Доброва?
Да, востребовано.
Ибо сострадание, к которому взывают его сюжеты, побуждает к милосердию.
А мир сегодня в нём очень нуждается».

                                       Екатерина Куземко
                                       «Магаданская правда»
                                       18 июля 2003 г.

«Орфей спускается в ад...»

«Душевнобольные России» — так необычно названа серия рисунков
московского художника Геннадия Михайловича Доброва.
Сразу по выходе она привлекла внимание — несмотря на сугубо медицинское
название — самой «пёстрой» аудитории — не только поразительным мастерством
автора, но его особым отношением к им избранной теме.
Несколько лет работы — 50 портретов, целая галерея обитателей
провинциальных психушек, уездных «домов скорби»...
Кто бы ни увидел эти работы — врач, собрат-художник, человек военный или
человек деревенский, обыватель или интеллектуал — он найдёт в ней что-то
важное для себя и несомненно станет уже немного другим, чуть более
человечным, совестливым, мудрым.
Безусловно, Добров далеко не первый в этой «экстремальной» теме.
Нет и не было, наверно, ни одного крупного художника, не размышлявшего
о трагедии безумия.
Босх, Брейгель, Гойя, Ван-Гог... — вот лишь несколько самых ярких имён.
Дураки на средневековых полотнах, злые, уродливые, жалкие; безумцы в
немецкой, французской, испанской живописи; «сон разума» — вчера и сегодня...
Для простого человека душевная болезнь — наглухо заколоченная тёмная
комната, куда лучше не заглядывать, ночной кошмар, лютейшая из казней.
Для художника — повод задать самые грозные вопросы самому себе, времени и — Богу.
К этой серии Добров, по сути, готовился всю жизнь.
Здесь — впечатления омского детства, самый первый, ещё мальчишеский
замысел и — последний по времени проект; здесь — качественно новый шаг
на его необычном художническом пути.

Тихий уютный домик-мастерская на старинной московской улице, с заросшим
садиком, большой грушей, осыпающей по осени плодами-дичками всё окрест,
с целой командой котов и шумной лайкой Мартой, — эта почти идиллическая
обитель, где всегда ждала своего Мастера верная Маргарита, жена и первый
помощник в трудах, незаменимая Люся, — был всего лишь временный «порт
приписки» художника.

Он всегда куда-то ехал, или собирался, или уже возвращался, чтобы тотчас
же начать обдумывать новую экспедицию.
И что интересно: за годы нашего общения я ни разу не слышала, чтобы Добров
что-то делал по заказу.
Похоже, заказы он получал от самого Господа Бога.

Из Афганистана художник привёз ошеломившую москвичей серию работ,
написанных под обстрелами, на улицах разорённых городов, в госпиталях
и на дорогах; его «Афганские дневники» ещё ждут своего издателя.

Он прорывался в лагеря беженцев, когда оттуда бежали, кто и как мог,
часами рисовал в заброшенных бараках концлагерей Второй мировой — и
возвращался домой с ворохом рисунков и путевых записей.
Со своей толстовской бородкой, просто, почти бедно одетый, он шёл,
как имеющий власть, туда, куда нет ходу и власть имущим, — и перед ним
таинственно открывались все двери.
Безусловно, Добров один из лучших рисовальщиков своего времени;
в 1997 году он был выдвинут на Государственную премию; его работы
выставлялись в самых престижных залах Москвы; авторитет художника
непререкаем в им избранной сфере.
Ещё шаг-другой, и он мог бы сделать блистательную карьеру «придворного»
художника, но это был бы кто угодно, только не Добров.
Он — как вибрирующая струна, настроенная кем-то раз и навсегда на одну
щемящую ноту боли и страдания.
И что бы ни происходило вокруг, какие бы основы ни шатались, менялись
ли правители, бушевали войны или мир сходил на землю — Добров писал
какую-то свою громадную летопись скорби, и делал это в с е г д а.

Омск, Кострома, Калининград, Благовещенск, Биробиджан, Магадан, Камышин —
«крутой маршрут» художника на этот раз, российские «дома скорби»,
провинциальные психушки...
Есть две непостижимые тайны, которые одинаково влекут и пугают:
Смерть и Безумие; одинаково, потому что, в сущности, это — одна тайна.
В безумии, как в смерти, нет категории времени — здесь навсегда «31 мартобря».
Это тот «Элизиум теней», который, кажется, существовал от века и всегда
ставил перед человеком центральный вопрос: безумие это область Бытия,
или — уже Небытия? Или, что точнее и страшнее — область Вне-Бытия?
Из палаты — в палату, из камеры — в камеру, из одного тюремного изолятора —
в другой отправляется в эти «забытые селения» художник Добров, выслушивая
в пути, как великий флорентиец, жуткие и пронзительные исповеди,
вглядываясь в лица людей, словно заживо вписанных в Книгу Мёртвых.

В серии «Душевнобольные России» 50 рисунков — портреты, сценки будничной
жизни, целая галерея характеров, судеб, диагнозов...
Работал карандашом, быстро, плотно, в режиме «прифронтовой полосы», и
сразу — набело, исключительно в стиле старой реалистической школы.
Вообще, по самой своей природе, Добров — глубочайший реалист.
Ему не надо «разваливать» форму, строить что-то новое, необычное в смысле
цвета и формы.
У него другая задача.
Для Доброва фантастичен сам мир, как он есть, особенно в его крайних
точках: войны, безумия, преступления, — в тех крайних состояниях человека,
где есть постоянное ощущение тонкой грани между жизнью и смертью.
Лаконичные записи-пояснения к портретам психобольных незаметно превращаются
в новеллы-«крохотки», в туго, как пружина сжатые, коллизии каких-то
ненаписанных романов.
Какие страсти жгут эти души!
Вот покинутый Ромео, вечно ждущий свою Фариду, а это — «узник чести»,
зверски отомстивший за давнее, ещё детское, унижение, вот 40-летняя
девочка-даун, тоскующая по «отцу-подлецу», там — вечно влюблённые
«супруги» из женской палаты хроников, правдоискатель-«ариец», навсегда
запутавшийся в тюремных коридорах, девушка-якутка, грезящая о родном крае...
Их истории болезни вмещаются в одно-два слова, оглушительные, как смертный
приговор: «предан», «брошен», «обманут», «поруган», «изувечен», «почти убит».

На наших глазах происходит зарождение какого-то совершенно нового
художественно-документального жанра.
Идёт поиск — на стыке изобразительного искусства, литературы, науки —
нового языка, пытающегося говорить о том, что скрыто от глаз, заперто
за семью печатями, языка, адекватного масштабу э т о й реальности.

Боль, страх, отчаяние, злоба, нежность — всё обнажено, доведено до крайнего
градуса и — словно вдруг разом замерло в одной точке, где нет движения,
нет времени — их место занимает «одна неподвижная идея», как у пушкинского Германна.
Словно дом, в котором вчера ещё горел свет, звучали живые голоса, слышался
чей-то смех, а сегодня все ушли, всё погасло, и кто знает, вернутся ли туда люди?

Как в неразгаданной истории больной Тамары, вечно сидящей на своём стуле,
поджав ноги, плотно охватив голову, чтобы никого и ничего не видеть, и так — 56 лет...

По Доброву душевная болезнь — именно это странное промежуточное
пространство ещё не смерти, но уже, как бы, и не области живого.
Здесь — страшное напряжение неподвижности, оно-то и составляет главную
муку страдальца.

Человек живой, человек мёртвый; больной, изуродованный, опустившийся,
обезумевший, уничтоженный мукой невыразимой боли.
Боль в этих стенах — и в рисунках мастера — главное составляющее человека,
главная его особенность и признак Живого.
Там, где болит — страна Живых.
Только Орфей, только Данте осмеливаются сойти в страну Мёртвых;
только художнику дано искать человека там, где его уже, может быть, нет.
Чтобы т а к пройти эти сумеречные пространства, нужны сила и бесстрашие
нерядового человека: нужны сверхсила, и сверхбесстрашие, свой, особый, метод.
Этот, особый, метод мастера очень прост, но не подлежит передаче и копированию.
С этим можно только родиться.
Метод Доброва — его способность к величайшему состраданию.
Его путь — путь подвижника, научить этому нельзя, как нельзя научить святости.
Он плачет по каждому из страны Живых, в каждом прозревая обломки какого-то
Великого Замысла, и в этом смысле каждая его работа — ещё и молитва.
Одиночество забытых, потерянных, отчаявшихся кончается в его портретах,
в кратких новеллах-притчах — ведь мир, наконец, услышал их боль.
Шумят деревья, колышатся высокие травы, когда художник провожает в
обшарпанный больничный морг несчастного, которого ещё вчера рисовал.
Он провожает его один, и печалится, а вместе с ним, кажется, печалится
сама природа.
Кто знает, что уходит сейчас с земли, что страдало и отмучилось, быть может,
за всех живущих...

                                         Т.С. Никитина

Последние годы жизни (2004-2011 гг.)

В 2004-м году Геннадий Добров дважды ездил работать в разорённый Грозный,
который он впервые посетил ещё в далёкой юности.
Результатом поездок явилась серия «Я любил этот город» из 14 больших
рисунков с натуры.
«Городскими пейзажами под реквием Моцарта» назвала эту серию одна из
чеченских газет.
Грозненцы были благодарны седому молчаливому художнику за сочувствием
к пережитой ими трагедии.
Рисунки из серии «Я любил этот город» печатались в чеченских и русских
журналах (более 15 публикаций).
Большое интервью с художником было показано по грозненскому ТВ,
а также в передачах «Русский взгляд» на ТВЦ и
«Письма из провинции» на телеканале «Культура».

2006 год – год вынужденного отказа от работы по причине почти полной
потери зрения.
После 6-ти сложнейших операций на глазах зрение частично восстановилось.
Художник постепенно возвращается к работе над картинами маслом в мастерской.

Летом 2007 года Г.М. Добров избирается почётным членом Российской
Академии художеств.

В январе 2008 г. Геннадий Добров летал в Нью-Йорк на открытие в
штаб-квартире ООН своей выставки «Зарисовки в память о жертвах Холокоста и
их освободителях».

В сентябре-октябре 2008 года художник совершил поездку в разрушенный
Цхинвал.
Он рисовал руины домов, слушал рассказы очевидцев недавней драмы и
убеждался, что простые осетины и грузины по-прежнему помогают и
поддерживают друг друга в беде.
Результатом поездки явились рисунки «Южно-Осетинская трагедия»
(90 работ – от больших листов до быстрых набросков с натуры).

Последними творческими поездками Геннадия Доброва стали посещения
Спасо-Геннадиева монастыря в Ярославской области и Соловецких островов
осенью 2009 года.
Слабое зрение уже не позволяло тщательно работать карандашом, подробно
отрабатывать детали на бумаге.
Рисунки стали более обобщёнными.

В начале 2010 года приходит радостная весть – художнику Геннадию Доброву
присвоено звание «Народный художник РФ».
Памятную наградную медаль художнику вручал в Кремле 6 мая 2010 года
Президент России Медведев Д.А.

С наступлением летней жары 2010 г. постепенно слабеющий художник
почувствовал резкое ухудшение здоровья.
К врачам Геннадий Добров обращаться не любил.
Работать стало тяжело и большую часть времени приходилось лежать.
Заботливая жена всегда была рядом и помогала во всём.

Последнее радостное событие в январе 2011 года, которого художник
очень ждал, – избрание его членом-корреспондентом Академии художеств
(вместо почётного членства) — не смогло улучшить самочувствия.
В конце января Геннадий попадает в 1-ю Градскую больницу с частичным
левосторонним инсультом.
Паралич осложняется старыми хроническими заболеваниями.
15 марта художник умирает в реанимации.

Эпилог

Научить обострённому чувству человеческого братства нельзя.
Это призвание, это редкий дар.
И в этом кроется секрет сильнейшего нравственного воздействия на зрителей
его произведений, на которые «тяжело смотреть, но невозможно забыть».

                           (Из творческой характеристики от
                           газеты «Галерея изящных искусств»)

Послесловие

Два разговора
Первый

— Неужели во всей обширной античной мифологии не существует ни одной
Богини милосердия или сострадания?
— Нет, что вы! Античный мир был очень жесток. Там часто присутствуют
темы Рока, Судьбы, но не Добродетели.
Доказано, ведь, что спартанцы бросали со скалы младенцев, которые
рождались в чём-то неполноценными, с какими-то отклонениями.
Так же расправлялись и с немощными стариками.
Существовали даже Богини Ярости — Иринея, Геката...
Был, правда, Асклепий, Бог врачевания, перевозивший души умерших через
реку Времени...
А Скорбь, Милость – принесло в мир христианство.
Но нельзя сказать, что оно победило за 2000 лет...

Второй
— Известно, что у художника «первоначальной мыслью» является интуиция,
предчувствие. А как в науке?
Есть мнение, что в науке тот достигает цели, кто смотрит на мир
«глазами художника».
— В науке — знания. Знания будоражат любопытство — что за тем углом?
Что за другим? На основе уже известного — идёт поиск: а что же дальше?
И здесь, конечно, ведёт смесь любопытства и интуиции, потому что рассчитать
путь поиска невозможно.
— И Менделеев увидел во сне всю свою будущую Таблицу элементов...
Значит, состояния творчески похожие?
— Не совсем. Говорят, Ньютон открыл свой Закон всемирно тяготения,
в момент, когда ему на голову упало яблоко.
А Архимед — когда чуть не утонул.
Законы уже существовали, объективно существуют.
И они их просто открыли.
Можно не сомневаться, что если бы они их не открыли, это сделали бы другие.
Бывают случаи одновременных открытий в науке разными людьми в разных странах.
Ну, а в искусстве... Не было бы Льва Толстого, не было бы «Войны и мира».

Краткая творческая биография народного художника РФ
Геннадия Михайловича Доброва

1937        Родился в Омске в семье художников.
1951-1956   Учёба в Московской средней художественной школе им. В.И. Сурикова.
1953        Первая публикация акварелей в журнале «Пионер».
1954        Первое участие в художественных выставках.
1956-1962   Студент МГХИ им. В.И. Сурикова.
1962-1974   Работал милиционером, санитаром в больницах, пожарником в театре.
1974-1980   Создание серии рисунков «Автографы войны».
1974        Принят в Московский Союз художников.
1978-198    Работа в технике литографии, офорта.

                     Живописные портреты
1981-1982   Создание картины «Прощальный взгляд».
1982-1986   Работа над картиной «Бред преследования».

1987        За серию «Автографы войны» награждён медалью «Борцу за мир».
1989-2001   Творческие поездки в Афганистан. Создание серии «Молитва о мире».
1992-2006   Работа над картиной «Воспоминания о коммуналке».
1994-2000   Посещение бывших фашистских концлагерей. Серия «Реквием».
1996        За серию «Реквием» присвоено звание «Заслуженный художник РФ».
1997        Серия «Автографы войны» выдвигалась на Государственную премию.
1999-2004   Поездки в 124-ю лабораторию г. Ростова-на-Дону.
            Рисунки «Международный терроризм».
2002-2004   Работа над графической серией «Душевнобольные России».
2003        За серию «Молитва о мире» присвоено звание «Заслуженный
            деятель искусств РФ».
2004        Серии «Реквием», «Автографы войны», «Молитва о мире»,
            «Международный терроризм» и «Душевнобольные России»
            объединены в большой цикл «ЛИСТЫ СКОРБИ».
            Присуждение Диплома Академии художеств РФ за серию станковых
            рисунков из цикла «ЛИСТЫ СКОРБИ».
2004        Две поездки в г. Грозный. Создание рисунков «Я любил этот город».
2008        Поездка в Нью-Йорк на открытие персональной выставки «Зарисовки в
            память о жертвах Холокоста и их освободителях» в штаб-квартире ООН.
2008        Выставка «Реквием» в Эндикотт-колледже в США (штат Массачусетс).
2008        Сентябрь-октябрь. Поездка в разрушенный Цхинвал. Создание рисунков
            «Южно-Осетинская трагедия».
2009        Работа над графической серией «Покаяние» в Свято-Геннадиевом монастыре
            Ярославской области и на Соловецких островах.
2010        Присвоение почётного звания «Народный художник РФ».
2011        Избрание членом-корреспондентом Российской Академии художеств.
2011        Скончался 15 марта в 1-й Градской больнице после тяжёлой болезни.
            Похоронен на Ваганьковском кладбище.

Геннадий Михайлович Добров — участник 68 художественных выставок
(московских, республиканских, всесоюзных, персональных и международных).
Имеет более 350 публикаций и показов в СМИ.
Работы хранятся в Центральном музее Великой Отечественной войны 1941-1945 гг.,
в Центральном Историческом музее ив Музее капитуляции Карлсхорст (Берлин).